Джим очень жалел его, и я тоже. Мы старались его чем-нибудь утешить, но он говорил, что это бесполезно, что он безутешен; но что если мы признаем его герцогом, это будет для него маленькой наградой за все страданья. Мы отвечали, что с удовольствием признаем его, только пусть он скажет нам, как это сделать. Он объяснил нам, что мы должны почтительно кланяться, говоря с ним, и обращаться к нему не иначе, как со словами «ваша милость», или «ваша светлость», или «ваше сиятельство», и что один из нас должен прислуживать ему за столом и вообще быть у него на посылках.
Ну что же, нам это было нетрудно, и мы согласились. Во время обеда Джим прислуживал ему со словами: «Ваша милость, желаете ли того или этого?» и тому подобное, и, видимо, герцогу это очень нравилось.
Зато старый становился все мрачнее и не говорил почти ни слова: казалось, это ухаживание за герцогом ему не очень-то нравилось. Повидимому, он что-то обдумывал. После обеда он начал так:
— Слушай, Сомерсет, мне тебя страшно жалко, но не ты один скрываешь такое горе в душе.
— Неужели?
— Нет, не тебя одного беззаконно лишили высокого сана.
— Увы!
— Нет, не у тебя одного есть тайна.
И старик принялся горько плакать.
— Постой! Что ты хочешь сказать?
— Сомерсет, могу я довериться тебе? — продолжал старик, громко всхлипывая.
— Положись на меня как на каменную гору!
Герцог схватил при этих словах руку старика, сильно потряс ее и прибавил:
— Доверь мне тайну твоего рождения, говори!
— Сомерсет… я сын короля.
Джим и я вытаращили еще пуще глаза от изумления.
— Кто?! — переспросил герцог.
— Да, мой друг, это правда, — ты видишь перед собой в настоящую минуту несчастного Людовика Семнадцатого, сына Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты.[7]
— Ты? В твои годы? Ну нет! Скорее ты Карл Великий. Тебе по меньшей мере шестьсот или семьсот лет.[8]
— Горе состарило меня, Сомерсет, горе! Заботы преждевременно убелили сединой мою бороду. От горя образовалась у меня эта лысина. Да, джентльмены, вы видите перед собой в лохмотьях и нищете странствующего, изгнанного, презираемого, страждущего, но законного короля Франции.
Он стал так реветь и убиваться, что мы с Джимом не знали, что делать, так мы его жалели. И в то же время мы гордились, что он был между нами. Мы начали угождать ему изо всех сил, как и герцогу. Но он отвечал нам, что все это лишнее, что только смерть может успокоить его, хотя, конечно, жизнь показалась бы ему немножко слаще, если бы люди обращались с ним, как подобает его высокому сану, склоняли бы колени говоря с ним, называли бы его при этом «ваше величество», прислуживали бы ему за столом и не садились бы в его присутствии, пока он не позволит. Мы с Джимом стали называть его «величеством», всячески угождали ему и не садились до тех пор, пока он не разрешит. Все это ему страшно нравилось, и он повеселел. Но герцогу, кажется, это пришлось не по вкусу. Герцог остался очень недоволен таким положением вещей. Впрочем, король обращался с ним дружески и говорил, что прадед герцога и все другие герцоги Сомерсетские пользовались всегда благоволением его отца и всегда встречали хороший прием во дворце. Герцог продолжал дуться. Тогда король сказал:
— Нам, вероятно, придется долго пробыть на этом проклятом плоту, Сомерсет. К чему же мы будем сидеть с надутыми рожами? Только тоску друг на друга нагоняем. Ведь не моя вина, что ты родился герцогом, а я королем; так чего же тут дуться? Надо всегда применяться к обстоятельствам — это мое правило. И если серьезно взглянуть, здесь живется совсем недурно, — ешь, пей вволю и ничего не делай. Послушай, герцог, дай мне руку и будем друзьями.
Герцог протянул ему руку, и мы с Джимом от души порадовались их примирению.
— Я сын короля.
Впрочем, я скоро догадался, что это были не король и не герцог, а просто жалкие обманщики и мошенники. Но я, конечно, не сказал ни слова и оставил эти мысли про себя: по крайней мере, не будет ссор и неприятностей. Если им хочется, чтобы мы величали их королем и герцогом, пусть! Лишь бы в семье был мир. Джиму тоже не стоило объяснять это, и я ничего не сказал ему.
Наши новые знакомые закидали нас вопросами и непременно хотели знать, почему каждый день мы прячем наш плот в кусты, вместо того чтобы плыть дальше. Я сочинил им такую историю.
— Мои родители, — начал я, — жили в штате Миссури, где я и родился. Но вся наша семья вымерла, остался только мой отец и брат Айк. Папа решил бросить тот край и переселиться к дяде Бену, у которого есть маленькая плантация на реке в двадцати четырех милях от Орлеана. Папа был беден, и у него было много долгов. Когда он все продал и заплатил долги, у нас ничего не осталось, кроме шестнадцати долларов и нашего негра Джима. Этого было мало, чтобы проехать на пароходе тысячу четыреста верст. Но в половодье папе посчастливилось выловить обломок плота, и мы решили ехать на этом плоту в Орлеан. Увы, счастье наше было непродолжительно! Раз ночью на нас налетел пароход, и мы все попадали в воду и нырнули под колесо. Джим и я вынырнули, но папа был пьян, а брату было только четыре года, и оба остались на дне…
К нашему плоту все подплывали люди в лодках и хотели отнять у меня Джима, думая, что это беглый негр. Поэтому мы прячемся днем, ночью же нас оставляют в покое.
— Подождите, я придумаю средство, — сказал герцог, — чтобы можно было плыть и днем в случае надобности. Я обдумаю это дело и найду какой-нибудь выход. Только не сегодня, конечно: плыть засветло мимо того городка опасно — нам, пожалуй, плохо придется.
К вечеру погода стала хмуриться, словно к дождю. На небе засверкали зарницы. Листья на деревьях зашумели. Видимо, готовилась буря. Король и герцог отправились под навес посмотреть, каковы наши постели. Моя была лучше: она была набита соломой, а постель Джима — маисовыми отрубями. В отрубях попадается много колосьев, которые больно царапают тело и при малейшем движении шуршат, как сухая листва, отчего спящий, конечно, просыпается. Герцог решил, что возьмет мою постель, но король этому воспротивился:
— Я полагал бы, что мне, королю, не подобает спать на постели, набитой отрубями. Ваша милость может оставить ее для себя.
Мы с Джимом сперва испугались, думая, что сейчас между ними вспыхнет ссора, но, к нашей радости, герцог отвечал так:
— Мой удел страдать всю жизнь. Несчастия сломили мой гордый дух… Я уступаю. Я повинуюсь, такова моя судьба. Я одинок в этом мире… Что ж, буду страдать и терпеть…
Как только стемнело, мы поплыли дальше. Король просил нас плыть по середине реки и не зажигать огня, пока мы не минуем городка, лежащего на пути.
Скоро мы увидели целую вереницу огней. Это и был городок. Мы благополучно проехали мимо. И только отъехав на три четверти мили, зажгли наш сигнальный фонарь.
Часов около десяти началась катавасия: полил дождь, поднялся ветер, загремел гром, засверкала молния. Король приказал нам с Джимом стоять на вахте, пока погода прояснится, а сам вместе с герцогом залез в шалаш и расположился там на ночь. Моя вахта продолжалась до полуночи, но если бы даже у меня была постель, я все равно не лег бы спать: такую грозу редко удается видеть. Вот была гроза! Как страшно ревел ветер! Каждую минуту вспыхивала яркая молния, освещая на полмили кругом пенящиеся волны реки и острова (частая сетка дождя окутывала их точно дымом) и крутящиеся в вихре деревья. И над всем этим страшные раскаты грома… Трах-тара-рах-тах-тах — раздавалось над головой, раскатывалось и замолкало, и опять начиналась та же история: опять сверкала молния, опять гремел гром, и так без конца. Иногда волны чуть не смывали меня с плота, но это меня не пугало, потому что я стоял нагишом. Наконец буря утихла, и при первом луче утренней зари я разбудил Джима. Выбрав укромное местечко, мы причалили к берегу.
После завтрака король вытащил старую, засаленную колоду карт и стал играть с герцогом, причем ставка была пять центов. Когда им это надоело, герцог запустил руку в свой чемодан, вынул оттуда множество печатных афишек и стал громко читать:
ЗНАМЕНИТЫЙ ДОКТОР
АРМАН ДЕ-МОНТАЛЬБАН ИЗ ПАРИЖА
ПРОЧТЕТ ЛЕКЦИЮ ПО ФРЕНОЛОГИИ[9] В ТАКОМ-ТО ДОМЕ
В ТАКОЙ-ТО ДЕНЬ. ВХОДНЫЕ БИЛЕТЫ ПО ДЕСЯТИ ЦЕНТОВ.
С ЖЕЛАЮЩИХ ПОДВЕРГНУТЬ СВОЙ ЧЕРЕП ИССЛЕДОВАНИЮ
27 ЦЕНТОВ С ПЕРСОНЫ.
При этом герцог заявил:
— Этот доктор — я.
И он стал читать другую афишу:
ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНЫЙ ТРАГИК ГАРРИК[10] МЛАДШИЙ,
ИСПОЛНИТЕЛЬ ТРАГЕДИЙ ШЕКСПИРА В ДРУРИЛЕНСКОМ
ЛОНДОНСКИМ ТЕАТРЕ.
На других афишах он фигурировал опять под другими именами и обещал еще более удивительные вещи, как, например, находить воду и золотую руду с помощью волшебного жезла, разрушать волшебные чары и тому подобное.
